ИСТОРИЯ
Ода
I
Бард, санкюлот, префект претория
и чернь, и черная элита...
Из искр исторгнута История
в густых ночах палеолита.
Нас двоеликий гений вынянчил
и вывел на пути крутые.
Нам Винчи завещал величие,
нам рабство прочили Батый.
Мы из камней камеи резали,
мы сребросплавы в лиры лили,
глушили грёзы ложью трезвою,
осанну пели злобной силе.
Ты всюду, ты во всём, История,
всё вплетено в твои маршруты.
И ты не мыслима без Товия,
без Герострата и цикуты.
Твой пульс то набирает максимы,
то замирает бездыханно.
Твой лик то смотрит оком марксовым,
то косоглазьем Чингизхана.
Над пылью догм схоласты вздорили
избитый кожами подошв
пролёг бесстрашный тракт...
II
Трепали ветры всех эпох
пески дорожных миль.
Хранит валун и дикий мох
их сказочную быль.
И на изгибах борозды
горят из-под куста
ещё нестёртые следы
драконова хвоста.
А ночь под беспокойный стяг
своих шальных зарниц
сбирает мировых бродяг
из былей-небылиц.
Когда последний блик зари
умчит на крыльях гриф,
наклонятся богатыри
над путаницей грив:
и жезл возденет Моисей
и поведёт в Исход;
и бегом призрачных рысей
проскачет Дон-Кихот,
седла взъерошив волчий ворс,
пришпорит гунн коня,
тяжеловесный медный торс
над стременем креня...
В простор, в тысячелетний путь
их вещий дух зовёт,
где каждый звук волнует грудь
и каждый поворот.
О, светлый рой дорожных дум!
Кто их в века и в сны
блуждать уводит наобум,
какие колдуны?
III
Пускай же манит звоном чаш
приветливый порог!
Мне мил иных миров мираж,
мне дорог лик дорог!
Они, змеясь среди полей
и ледяных корост,
живут не пресмыканьем змей,
а высотою звёзд.
Сотрётся след и колея,
а им всегда ползти,
ползти, как возу бытия,
как Млечному Пути,
туда, где целится Стрелец
и бродит Козерог...
Но, — если где-то есть конец
последней из дорог, —
что вспыхнет в черноте густой,
каких скрижалей вязь,
когда ходок над пустотой
замрёт, остановясь?
Он там, у рокового рва,
где оборвался путь,
прочтёт последние слова,
последней тайны суть...
И он решит переступить
надпропастную пядь,
обожествит земную мощь,
ракетную броню?..
Иль грянут гимн навстречу нам
певцы иных высот,
жильцы седьмых небес,
творцы невиданных красот,
неслыханных чудес?..
IV
Мерещились зарницы,
мерцание Стожар.
Покрыл и лбы и лица
космический загар.
Часы, недели, месяцы
идут и не идут.
Летим, вися на месте.
И сердце, вроде, мечется.
И, вроде, тесно тут...
Прямой и жёсткий луч
сорвался с млечных круч.
В жестокий, льдистый мрак
ныряют Лев и Рак...
Кто-то завёл радиолу:
— Ивушка зелёная,
над рекой склонённая...
V
Тишина звёздная,
глубина грозная...
VI
А где-то лето, ветер где-то,
а где-то девственность очей...
Лети, лети, лети, ракета,
в глубь галактических ночей!
Лети! И бездна мировая
пусть содрогается в ответ.
Лети, навылет пробивая
хвосты и головы комет!
Лети вперёд, фотонная!
Лети, мильонотонная!
VII
Кто там сказал о грусти?
Сомненья, грусть
и дикость одиночества,
и чёрные пророчества
мы в Космос не допустим!
Мы — Разум, Век!
Мы — Человек!
Мечты извечной бытиё,
всесильной воли остриё —
ход в Новое ведущее,
бурящее,
долбящее
грядущее!
VIII
Я голоса земных лесов
домчу к созвездию Весов.
Я остролистье тополей
к тебе воздену, Водолей!
Я вторгнусь в звёздные края,
на новый лад миры кроя.
В сеть галактических широт
иной впишу звездоворот.
Всё, всё причастное добру
под вымпел свой я соберу.
Мой вымпел - Свет, мой вымпел - Новь,
мой вымпел — Разум и Любовь!
Лети, лети, фотонная!
Лети, мильонотонная,
в пучине тьмы и света!
Отважная и грозная
громада краснозвёздная –
межзвёздная
ракета!
ШАРИК
А шарик тот оранжевый
задел за провода,
шепнул им что-то важное
и дальше — в никуда.
Бью радостно в ладошки я
во славу высоты.
А тучи, точно лошади,
раскинули хвосты.
Они грозой напитаны...
Ещё один прыжок,
и лопнет под копытами
оранжевый кружок,
Меня рукой могучею
к воротам тащит мать...
Как хочется летучую
диковинку поймать!
II
Над кряжами и крышами,
над пестротою царств
на страшную возвышенность
взобрался красный Марс.
На уровне владычества
таинственно повис...
Хохочет электричество
над проигрышем в вист.
И юношей, измученным
невнятностью причин,
я в это краснолучие
всё лучшее включил.
Без ропота, без робости
лететь хоть сотню лет.
У неземного глобуса
прощупать бы скелет.
Узнать про эту прозелень —
не море ли рябит?
А красное — не гроздья ли
рубиновых рябин?
Узнать на миг несытую
вселенскую тоску.
Уйти за Аэлитою
по красному песку.
III
Хлопочет электричество
над скукою квартир...
Ах, взять бы да и вычесть бы
из мира антимир!
Вещает лень раскосая:
— Бывает на веку,
но в молотилке Космоса
всё смелется в муку...
И тайной нешутейною
влечёт на новый старт
рассчитанный Эйнштейнами
четырёхмерный шар.
Чтоб вновь обрёл тревогу я
и позабыл покой...
Я этот шар потрогаю
незримою рукой,
чтоб это сверхобличие,
пройдя сто тысяч проб,
из мира необычного
в обычное вошло б.
Ворчит старуха в ярости,
что ей земля тошна...
А тут без всякой старости,
глядишь, и жизнь прошла.
А может, и не кончится
стремление годин
для тех, кто пел надсолнечность,
в надвременность ходил?
БАЛЛАДА О БОГЕ ГОР
Зашёл я в гости к богу гор,
он молнии метал.
Рыж куст его кудрей, а взор —
как голубой металл.
На скалы он кидался ниц
с над горной высоты.
И молнии, как клювы птиц,
клевали гор хребты.
И по гранитам гром катил,
и трясся льдистый пласт...
А бог... он точно бог кутил,
неистов и горласт.
Бил из вулкана пепла клуб,
Долиной шла весна.
А скалы — та бела, как зуб,
та, как десна, красна.
Зачем ему весь этот пляс,
и грохоты, и гул?
Тут на меня лукавый глаз
он весело взметнул.
Он встал у рва, где край покат,
глазами смех меча.
Был густо выкрашен в закат
кусок его плеча.
И вдруг заржал: — Ха-хах!Хо-хох!
вжав кулаки в бока. —
Не правда ль, бог побил бы блох
по лёгкости прыжка?
Ты, видно, тащишь ворох пут
на доброго бобра...
Ты шёл на знатный лов, а тут...
в грозу и в гром игра.
Я знаю ваших: русский, айн,
негр в побрякушках бус,
вам — чтоб покрепче запах тайн,
острей разгадок вкус.
А тайна часто, горсть разжав
и глубина глазниц пуста
навстречу выпорхнувшей мыши...
Но кто манит, ведёт меня?
Кто, дебри зовами наполнив,
сулит зарю и ясность дня,
путь устилая светом молний?
И будет так: пороги пущь,
где сто веков колдует Каин,
переступлю я, всемогущ,
весны ветрами обтекаем.
И там, где тьма вползала в тьму,
где песнь неистовства звучала,
как взлёт крыла, возьмёт начало
гимн созиданью моему.
И мир преобразив в мечте —
мир многосложный и тревожный, —
я сад воздвигну невозможный
на невозможной высоте.
ЗВЕЗДОЧЁТЫ
К столетию открытия Нептуна
1846-1946 гг.
Комар болотный дискантовым писком
ночных трясин пронизывает тьму,
ловя в воде свет исполинских дисков,
что светляками кажутся ему.
И в эту ночь на тюфяках и пледах,
и нажужжавшись, точно комары,
не думая о дальних андромедах,
спят крепко люди, млея от жары.
И людям этим вечно не понятен
над пропастью пространства страшный шаг,
и странный спрос на максимумы пятен
и минимумы почестей и благ.
И радостны их выкрики и взвизги,
их, опьянив, пленил земной режим.
Что им до звёзд? Ведь звёзды только брызги,
ведь звёздный жар для них недостижим.
И в эту ночь, когда по павильонам
гудит весёлый, беззаботный скоп,
ловцы миров вздымают к небосклонам
пятидесятитонный телескоп.
Им недосуг вникать в мирскую странность,
в дела, что "всяких косностей косней",
и тусклая небесная туманность
для них земных туманностей ясней.
То видя пыль в нагроможденье звездном,
то звёздный громозд в звездных мелочах,
они всю ночь шатаются по безднам,
всю жизнь живут в космических ночах.
Пусть снова костожоги Ватикана
навалят горы хвороста и дров,
опять триумф отпразднует Джордано,
перешагнув неистовство костров.
Пусть впишут в свод исканий бесполезных
их взлёт в загалактическую тьму,
ничто не помешает в звёздных безднах
носиться ненасытному уму.
И редкий, кто земными сжат тисками,
кто в суть вселенских тайн не посвящен,
поймёт их восхищённость небесами,
их отреченьем будет восхищён.
Но разве только красотой явленной
и только разум радуют сады?..
Нет!.. С дерева холодного вселенной
вдруг упадут горячие плоды.
И, проносясь над Марсом и Сатурном
В неслыханный космический маршрут,
когда-нибудь междупланетный штурман
оценит их неоцененный труд.
Мелькнув, исчезнет дальний астероид,
и вкось и вкруть взметнётся Млечный Путь..
Туда! Вперёд! Где человек раскроет
свою всепобеждающую суть.
И так бесспорно станет, что недаром,
всё ненебесное отбросив прочь,
они, прильнув к холодным окулярам,
на звёздные скитанья тратят ночь.
ПОЭТ
Перед теми, кто служит мечте пустой,
не сверкает слово красотой святой.
Низат
Чтоб средь гула мирского
пел звончей голос лир,
он выгранивал слово,
как гранат ювелир.
Колебаньем не мучась,
гнул его, как хотел,
облачая в певучесть,
в осязаемость тел.
Выгибал его тело
и в дугу и в овал,
чтобы тело блестело,
он его шлифовал.
То кругло, то лилово,
то тягуче, как клей,
то бело было слово,
то полуды тусклей,
то подобное мигу,
то пушистей, чем пух...
Пусть словесному игу
покоряется слух!
Но не спас его слова
ослепительный лак
от зияния злого —
от могил и клоак.
Но творенье на малость
пережило творца,
и в века не всосалось,
не всочилось в сердца.
Знал он, звуки сдвигая,
как искусней их класть,
но из века другая
есть в звучаниях сласть.
Он не пил этой сласти,
хоть над словом иссох,
и, над высью не властен,
он не реял, как бог.
Он не влил в слово запах
или пламени злость,
чтоб у времени в лапах
слово пахло и жглось.
фигляр рекламный
и катят красный катафалк
по трассе главной,
где в высь вздымается, лучист,
рождений график,
а в мир грядущего стучит
вопль эпитафий,
где бронзовый властитель дум
застыл, бездумен... —
"Рождён в таком-то он году,
в таком-то умер!"
Иду в музей. Там черепах
щиты пустые.
Там в человечьих черепах —
пустей пустыни.
Вот скотобойня на углу.
Гирлянды трупов.
Глотает кровь дыра в полу,
ощерясь тупо.
Я вышел в поле, где полынь,
где ветер чистый.
В упор кричу ему: "Нахлынь,
Мне в сердце мчись ты».
Брожу я час, я год,
А ветер вертит.
Он веет свежестью погод,
не смрадом смерти...
Свист птичьих соло и капелл
оркестр нестройный.
Но лес ни разу не запел
заупокойной.
Но лес не раз трясло от гроз
и от погони,
а видеть мне не довелось
огонь агоний.
И только там, где ствол мигнёт
и дробью брызнет,
расплещется смертельный гнёт
по жилам жизни...
Мы внемлем голосу беды
Иль струн рыданьям.
Они звучат на все лады
над мирозданьем.
Но верьте, где-то вьётся нить...
— О, верьте, верьте! —
Ей суждено соединить
смерть и бессмертье.
ВЕЩИ
То вычурны, то гордо дерзновенны,
то с мелкими страстишками котят,
резные львы, грифоны, гобелены,
они живут, лукавят, любят, мстят.
Иные вещи сумрачно-зловещи,
есть вещи вековечнее мощей.
Пророчат, лгут, рассказывают вещи.
Я восхищён вещанием вещей!
Они покоят тайны поколений,
они предупреждают боль потерь...
Еще недавно об одной измене
мне проскрипела по секрету дверь.
Я, помню, видел, как в резной коронке
от глубины своих пустых утроб
про космос комнатный в комиссионке
распространялся гордый гардероб.
Я часто слышал вздохи иммортелей,
вещей взволнованное "ох" и "ах"
(помятых подозрительно постелей,
перчаток, позабытых впопыхах)!
Все вещи злятся, даже безделушки
на пальцах оставляют острый след...
За пышным добродушием подушки
я находил вдруг мстительный стилет.
Есть вещи — боги... помню с детства это,
как белизною херувимских риз
меня слепил с седьмых небес буфета
чистейших проб серебряный сервиз.
Есть вещи черти... в копоти и в гари,
припомните, как сатана, рогат,
в печном аду с телами бедных тварей,
котлы хватая, тешится ухват.
Их признаки характерны и резки...
Неизгладимы с испокон веков
и бледность истеричной занавески,
и флегматичность тучных тюфяков.
Я не берёг их раньше... Чем-то взбешен
и мелочью какой-то брошен в дрожь, -
в графин, в салатник, в вазу для черешен,
в лицо швырял им ложку или нож.
И от удара разъярённой стали
смятенье возникало на столе —
стаканы тонкостенные стонали,
бил фейерверк в кристальном хрустале.
Теперь... окончив Одиссею злую
и в дом войдя, сдержаться не смогу:
я обниму, я крепко расцелую
корявую, кривую кочергу.
И, пережив мои блужданья тяжко,
мне бросится на шею, чуть жива,
от счастья одуревшая рубашка,
широко растопырив рукава.
Их память бережлива и богата,
у них неистощим запас идей,
они давно придумали когда-то
перенимать повадки у людей.
И если в зачарованных хоромах
меня запрёт какой-нибудь кащей,
я буду весел, как в кругу знакомых,
в великолепном обществе вещей.
ХОДЬБА
Ты шагаешь, как кошка, по клавишам -
то наступишь на чёрный бемоль,
то бесчувственной лапой придавишь ты
диссонансом гудящую "соль".
И следы, точно кляксы, налеплены
на стезях твоей трудной судьбы.
Им неведомы великолепные,
золотые секреты ходьбы.
Но стези — это струны — и узенький
путь во ржи, и широкий большак...
Ты возьми себе музу в союзники,
и тогда окрылённостью музыки
зазвучит самый будничный шаг.
ЧЕЛОВЕК
Не стыдясь, ты роешь ямы,
Множишь тысячи коварств.
В.Брюсов
Земля как будто бы не для
людей, скорее для деревьев,
для тех, кто червь, кто клещ, кто тля,
кто в шерсти, в бересте и в перьях.
Не зная нищенок хромых,
что хнычут, тычась у окна,
дубам расти, листы омыв
зарёю красною, как хна.
Не зная участи хромой —
царь от ползка до взмаха он, —
порхает в парках махаон
над бархатною бахромой.
Вы — гости вечных именин,
к вам суд и труд неприменим!
Зверью в безверии коснеть,
но не молить: "днесь даждь нам снедь!"
Нет смерти проще и добрей,
чем смерть деревьев и зверей —
ни свеч докучной трескотни
и ни рыдания родни.
От пьяной сытости утроб
им и теплей и веселей...
А человеку весь елей
природа вылила на лоб;
а он живёт под горький всхлип
своих детей, что просят есть;
скребёт сухою ложкой жесть,
где от объедков жир налип...
Но злы изделья его рук:
силок, клинок калёный, лук.
Злой лесоруб и зверобой,
он бредит властью над судьбой.
Вшивает средь пещерной мглы
коленей голые мослы
в тепло чужих кудрявых щкур.
Он режет шкуру на кобур...
Дитя и пасынок земли
во льдах, в дождях, в дымах, в пыли,
в тисках досад, забот, засад
за счастьем рыщет, хищный червь,
лья кровь и пот за нефть, за верфь,
за дом, за двор, за храм, за сад.
То за морем учуяв корм
и сев у накренённых корм,
то сталь кривую вороня,
то сыпля зелье в глотки колб,
то в небо загоняя столб
из крови, рёва и огня,
рвя стен стотонные куски,
аж жесть скрежещет, стонет сталь,
он прёт в века... Ему не жаль
ни мост, ни мозг молоть в пески,
он разрушает вечный Рим,
хоть вечный Рим неповторим.
И по стальной стуча струне,
о странной стонет стороне,
где нет ни муки, ни тоски, г
де щели для беды узки.
Он пробуравит недр ядро,
перекромсав для шкур, для дров
и лосей, и леса, и лис.
Через кометные хвосты,
что там, над пастью пустоты,
как космы Космоса взвились,
шагнёт в бескрайние края,
миры по-своему кроя,
уйдёт искать удел иной
над голубиной глубиной.
И вот за то, что он вошёл
на пир, не зван, не приглашён,
за то, что из земных утроб
начинку выскреб и загрёб,
что норы пустоты пустей,
что в них ни шерсти, ни костей –
за всё, чего он злом достиг,
никто ему не отомстит...
И Космос бед, обид, утрат
на свой он перестроит лад,
познает вкус таких тревог,
таких восторгов и умений,
каких 'ни бог познать не смог,
ни сатаны лукавый гений.
ПРО ИВАНА ИВАНОВИЧА И ПРО БАБУ-ЯГУ
Неожиданно. Глядя на ночь.
Телеграмма пришла: Непал.
Друг-товарищ Иван Иваныч
в катастрофу, бедняга, попал.
А Максим — первый лётчик в мире,
орденов заграбастал — жуть! —
погрузил в ТУ-204
трёх врачей, пуд харчей и — в путь.
Я ж — в леса... Там на хлипкой крыше
каждодневный вороний слёт.
— Что ж ты дрыхнешь, старая грыжа?
Катастрофа! Срочно! В полёт!
Позевнула, кряхтя и скучая,
нос утёрла костлявой рукой.
— Чать, дозволишь глоточек чая.
Не ахти уж и спех какой.
Напилась. Поскоблив затылок
и порывшись в тёмном углу,
откопала пару бутылок
и растрёпанную метлу...
Свист и ветер. Жара. Нестерпимо.
Как картошка в горячей золе.
Омск ли? Томск ли? Ташкент ли? — Мимо!
Ночь, и мы вдвоём на метле.
Постигаю величие шири,
красоту, остроту высоты.
Догоняем ТУ-204.
Он садится, и мы — в кусты.
Слышим, кто-то Максиму — резонно
(руку к шапке, сапог к сапогу):
— Здесь, пардон, зарубежная зона.
И без визы никак не могу.
Я старухе на ухо:
— Бежим - ка!
Закатают, покормим вшей.
А она:
— Вот тебе невидимка.
Натяни её до ушей.
Эх, стереть бы границы!
Пора бы! Жгуч вопросец, неотвратим...
Ни себя не вижу, ни бабы,
знаю только одно: летим!
Сели... (Только не слушайте на ночь —
не у каждого нервы крепки.)
Смотрим: где же Иван Иваныч?
Вместо тела — одни лоскутки.
Ну а бабе и горя мало.
Хлоп! — нахально меня по плечу.
— Ох, и шибко же я устала.
Как из пушки вздремнуть хочу.
Расстелила фуфайку пошире
и спокойненько улеглась.
Тут смотрю я, ТУ-204
опустился вблизи от нас.
Вышли медики. Смотрят тупо.
— Гм... Наука бессильна. Увы!
Мы бы создали видимость трупа,
н-но... ни зада, ни головы.
Ноги двигая, точно гири
(а иной норовил и всплакнуть),
погрузились в ТУ-204
и—за гробом, в обратный путь.
Я бабусю как хрясь по затылку...
(Я от роду с нахалами груб.)
Подскочила. Схватила бутылку.
Окропила разрозненный труп.
И свершилось же чудо за ночь!
Сила мёртвой воды велика!
Друг-товарищ Иван Иваныч
весь склеился до ноготка.
Вот лежит он и вроде млеет.
Чистый, белый, как кисея.
Только чуть на щеке алеет
Раздражение после бритья.
Баба прысни живою водою,
и Иван Иваныч вскочил.
И с ухваткой, с такой с молодою,
сразу — в пляс, невзирая на чин.
Ой, что было! Оно и понятно.
Рассиропились мы, как желе.
Самобранка. Банкет. И обратно
долетели втроём на метле.
Я к старухе:
— Бабуся-Ягуся!
Ты же гений! Ты слава Земли!
Вот клянуся: возьмуся, добьюся,
чтоб в герои тебя провели.
Сыпь, бабуся, за чудом чудо!
Да святится твоя метла!
Пусть живут чародеи, покуда
их наука не догнала!
Тут бабуся метлу схватила,
точно скипетр, за черенок.
- Эх, не знаешь ты, что за сила
в чародействе моём, сынок.
Догони-ка, наука, а ну-ка!
Чуть догонишь, вперёд убегу.
Никакая на свете наука
не догонит Бабу-Ягу.
БЕГ
Наш бог — бег.
В.Маяковский
Ускорь свой бег! Все силы выжми!
Жги, ветер, яростней огня!
А дали томны и недвижны,
а дали жгут и ждут меня.
Всё далям этим судьбы дали:
там каждый — скромная пчела,
там каждый — Данте от сандалий
до лучезарности чела.
Над всем, что скрыто и что скрытно,
там власть упрямого творца,
власть рифмы, ритма, алгоритма.
И мысль пронзает до конца
пространство, атомы, сердца.
Сквозь жёлтый зной и сумрак смутный
моя дорога — напрямик.
Но жизнь — лишь вихрь сиюминутный,
и бег я силюсь втиснуть в миг.
Чтоб взрыть просторы океаний,
преодолеть громады льдин
и пытку звёздных расстояний
и муку звёздных расставаний —
отпущен мне рывок один.
Да! Вам пытать мою живучесть,
гора времён и толщь пространств!
Но я — решимость, я — кипучесть,
Я — нерушимость постоянств.
"Вперёд!" -
пусть клич звучит не ново,
пусть кто-то в спину "стой!" орёт.
Один девиз,
одно лишь слово,
одна направленность:
вперёд!
ДУМА О БЛИЗКОМ
Не надо называться ясновидцем
берущему грядущего редут,
чтобы по мыслям, по вещам, по лицам
угадывать, куда они ведут.
Вон человек.., обрубки косной стали
работой, что упряма и тонка,
в кристалл, в сверканье, в стройные детали
он превращает, стоя у станка.
Шлифуя брусья мутного металла
До светлости небесных голубизн,
рукой, что мастерство в себя впитала,
меня и мир ведёт он в коммунизм!
И грузовоз, гудроны в дрожь бросая,
вторгаясь гулко в уличный пейзаж,
и самолёт, и тень его косая,
и бой часов ведут меня туда ж.
И этот дом, до верха полный жизнью,
где пекарь, токарь, где и мал, и взросл, —
по рельсам быта мчит он к коммунизму
жильцов всех поколений и ремёсл.
И напоённые пунцовым соком,
и в солнечной купаясь густоте,
цветы манят и сами рвутся с окон
к уже осуществляемой мечте.
И даже солнце, вскидывая зори —
да, солнце, беспартийнейшая вещь, —
зовёт в края, где зори в каждом взоре,
где нет вещей, чей скрытый смысл зловещ.
И я... строкою уцепившись цепкой
за души, за эпоху, за весну,
на вид столь ненадёжною зацепкой,
всё к той же цели Родину тяну.
В движеньи крепнет мощь его тугая.
Мы девственных столетий слышим клич.
Умы, рули и крылья напрягая,
одной мечтой овеяны: достичь!
БАЛЛАДА О НАЧАЛЬНИКЕ ЦЕХА
Во имя того,
чтоб не замолк детский смех на земле,
я многое предал огню
и подарил без содрогания.
Л.Леонов
Жесты остры и небыстры...
В клетчатом френче, в очках...
Вечно колючие искры
в вечнозелёных зрачках.
Были крутые моменты,
мало ли их впереди...
Пятнышко орденской ленты
на беспокойной груди.
Цех — неуёмное пекло —
грохал, ревел, тарахтел.
В розовых маревах блекла
сизая призрачность тел...
Мир точно смерчем заверчен...
Дымы пожаров густы...
От Белостока до Керчи
к звёздам взлетают мосты.
Фронту — мильоны снарядов!
Круче осечь палачей!
Пламя встревоженных взглядов,
бездна бессонных ночей...
Медленно множатся трупы
чёрных фашистских солдат...
Там перетёрлись шурупы,
там закряхтел автомат.
Надо и тётке галоши —
сыро ходить на завод...
Сын этой тётки у Орши
грудью заткнул пулемёт...
Тысячью мелочей мучим:
— В сварку? В контрольную?.. Нет!-
он по ступеням скрипучим
входит в пустой кабинет.
Память проносит старушку,
хворую, хилую мать...
Эх, хорошо бы подушку —
спать бы и спать бы, и спать.
Фауст — бенгальскою вспышкой...
В мыслях — гудение пчёл...
Очень хорошая книжка,
так до конца не прочёл.
Дочь лепетала по-детски...
(Виделись в прошлом году.)
Да!.. Ведь она по-немецки
учится в детском саду...
Детский... немецкое... детским...
Дверь он ударил пинком...
С немцами он не немецким
заговорит языком!
Но убивать даже гадин,
мать повторяла — грех!
Он же, как вихрь, беспощаден,
Снова врывается в цех
Глохнут и шкоды и крупны
в рёве мартенных громад:
— Трупы, и трупы, и трупы
чёрных фашистских солдат!
В гневе — победы основа!
Каждый пусть скажет: отдам
тело для дела родного,
душу — грядущим садам!
Графиков круче уступы:
прёт за снарядом снаряд...
Трупы, и трупы, и трупы
чёрных фашистских солдат!..
Душу и тело ломая,
день взгромождая на ночь,
только девятого мая
вышел и видит — дочь...
Дочь говорит не по-детски,
смотрит — ну, точная мать...
Время придёт — по-немецки
Фауста будет читать.
Милая дочка-малышка
не позабыла отца...
Впрочем... хорошая книжка,
как бы прочесть до конца?
Только удастся едва ли —
много ещё впереди...
Стыдно не знать... ведь медали
и ордена на груди...
Но уцелел от бомбёжки
сад в позапрошлом году,
но цветники и дорожки
солнечны в детском саду.
Обручи катятся быстро,
сладок горошек в стручках...
Веселы добрые искры
в вечнозелёных зрачках.
1 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА
Седых бровей густела пена...
Он паровозы потрошил,
Он копошился вдохновенно
в железном ливере машин.
А тех, что свет исколесили,
теперь бросало в дрожь и пот,
они, носить себя не в силе,
ползли в ремонтное депо.
Он их встречал и оттого ли
тёр нервно руки и штаны,
что бедный "Щ" визжал от боли,
таща по шпалам шатуны?
Одни стонали, а другие
качались, точно на волне,
тут начиналась хирургия
непостижимая вполне.
Играло время в дни, как в рюхи,
но, в ритмы времени включён,
спокойно в рассчённом брюхе
он лязгал гаечным ключом.
И сталь белела от нагрева,
и гнулась выпуклостям в лад,
и накрывала дыры чрева
клеймом спасительных заплат.
Леча увечие любое
трубы, кулисы, колеса,
над уцелевшими от боя
не раз творил он чудеса.
Но врач ворчлив... и горбясь ниже,
и жизнь машин в руках держа,
жужжал, как шершень: "Довели же,
аж весь кожух прожрала ржа".
А паровоз под звуки жалоб
вновь силу получал в удел,
ему звезду сажая на лоб,
старик свежел и молодел.
А паровоз глядел на орден,
и радость, словно свет легка,
и по его струилась морде
и по лицу у старика. О
н шёл в маршрут и точно грезил,
скользил, грозя шальному злу,
ревел и нёс в своём железе
врачу железному хвалу.
И дыма прядь на солнце рдела...
Скользя, и грезя, и грозя,
он вновь творил родное дело,
страну в грядущее везя.
КОНИ
— Племенные, пламенные кони,
пейте всласть свирепую струю.
Я гонял вас в буйные погони,
разъярял в неистовом бою.
Рвутся кони под уколом шпоры,
бьют копытом камни и кусты,
сотрясая недра и просторы,
над мостами распластав хвосты.
Мчать, сверкать насечкой берберийской,
взвихривать нетоптаный песок,
ринуться в наскок кавалерийский,
шашкою крестя наискосок!
Опьянило вас, о, бега боги,
буйство необузданных страстей.
Крутовыйны вы и звонконоги,
кованые кони всех мастей...
Но не все я масти приколдую,
и готов я кости прозакласть
за три масти: искристо-гнедую,
лунную и вороную масть.
Не в строю рысистых кавалерий
конь гнедой мне нужен под уздой,
но чтоб ширь густоковыльных прерий
взбороздить невзнузданной ездой,
чтобы рвал он телом мускулистым
леденящий и слепящий шквал,
чтобы ветер взвизгами и свистом
гнал его в распахнутый провал,
чтоб с напора, с разворота, сходу,
без подпруг, без сбруи и убранств
конь гнедой рванул меня в свободу
вихрем взбаламученных пространств.
Ну, а чёрный конь монументален,
жгучие глаза его грозны,
отливает блеск его подпалин
серебром лебяжьей белизны.
Он шипами жаркими подкован,
чепраком всклокоченным покрыт,
сизым лоском он отлакирован
от косматой гривы до копыт.
И бесшумно, точно тень вампира,
понесёт меня мой чёрный конь...
Ночь течёт, и где-то в безднах мира
синеватый вихрится огонь.
Вот прыжок над каменистой кручей,
над речной излучиной прыжок,
и огонь, что взвихрен в тьме дремучей,
душу мне измучил и прожёг.
Черный конь мне нужен чрезвычайно!
Он — стремленье, зрение и слух.
Скоро жгуче-сладостная тайна
утолит мой ненасытный дух!
И светлей чем отрок непорочный
белый конь — конь славы и побед:
весь он лунно – мраморно - молочный,
весь он — вознесенье и рассвет.
Он белее лебедей и лилий,
горделивей кедра и орла.
Белизною ангельских воскрылий
озарён наклон его чела.
И, внимая зову горнов звонких,
над врагами, рухнувшими ниц,
бронзово-литые амазонки
вздыбливают белых кобылиц.
И, повергнув троны и кумиры,
на конях белей сарматских зим
в изумрудных лаврах триумвиры
триумфальным шагом входят в Рим.
Я жалел, бывало, что когда-то
не рванул изгрызанных удил
и с размаха в сердце супостата
боевым клинком не угодил.
Что ж, пускай!.. Не в счет удар отбитый...
Сбит я в пыль, но не окончен бой,
и мой бог от синего зенита
светит мне звездою голубой.
Пусть за мной крадётся враг по следу,
пусть авгуры смерть пророчат мне,
но с победой всё равно я въеду
в светлый Рим на белом скакуне!
К 450-ЛЕТИЮ ОТКРЫТИЯ АМЕРИКИ 1492-1942
КАПИТАН
На торсах матросов — крылатый дракон,
изгнут, когтист и рогат...
Не дьявол, не буря, не бог, не закон
по волнам мотают фрегат.
Плывёт он, качаясь, под мачтовый скрип,
устал он от грузов и гроз,
и киль его слизью зелёной облип,
ракушек коростой оброс.
Горячей волной заливает загар
и грудь капитана, и лоб...
Зреть лик неоткрытых еще Ниагар
ему предвещал гороскоп.
Искатель земель, вдохновитель отваг,
гроза флибустьерских акул,
живая легенда — от выцветших краг
до жёлтых обветренных скул,
оставил он берег тревог и сует.
И порт в это утро был хмур,
и долго чернели, смотря ему вслед,
глаза крепостных амбразур.
И всё угрожая упрямой мечте,
зловещих столетий маяк,
громадой аббатства густел в высоте
готический чопорный мрак...
Давно за кормою и порт, и страна,
и доки с их тусклой тоской,
там в мутной воде, что желта и жирна,
полощется мусор морской...
Он бремя родных берегов не берег...
Ногой опершись на швартов,
он меряет ширь океанских дорог
с обшарканных чёрных бортов,
чтоб режущим креном, всему вопреки,
неслыханный вычертить путь,
найти безымянные материки
иль смерть через борт зачерпнуть.
А рядом матросы поют про гульбу,
про дом, про незыблемый грунт...
Их злую, как ведьма морская, судьбу
добрее не сделает бунт.
Вся жизнь — под грызню и царапанье крыс,
под дребезг и лязг якорей...
И ноет о душах повешенных бриз
в сплетениях тросов и рей.
Их давят тугих горизонтов тиски,
по-волчьи их глаз одичал...
Не знает лишь он океанской тоски,
он верит в счастливый причал,
он рвётся в багровый закатный костёр
и режет волну наугад.
И в синий простор паруса распростёр
его трёхмачтовый фрегат.
Пусть шквалы штурмуют и рвут текелаж,
не даст он рулю поворот,
пока не расстелется явью мираж
под зорями новых широт.
II
МАТРОС
Ряды домов подкошены,
им почва — не опора,
а звёзды в воздух взброшены,
как шарики жонглёра.
Пускай о переносицу
разбился штоф на части,
болячки не относятся
к числу морских несчастий.
А листья трав, как зонтики,
как кисти рук беспалых,
дрожат среди экзотики
готических кварталов.
А в облаках мерещатся,
сиянием объяты,
на траверсе скворечницы
прозрачные фрегаты.
Повёрнутые кормами
к широким лунным скулам,
они летят над прорвами
в пасть голубым акулам...
И грёзами напичканный,
он таял в лунном свете,
как имя его с кличкою
в безбрежности столетий.
В эпоху безмотория,
ничем не озабочен,
он в мастерской
Истории служил чернорабочим.
Он плату брал не славою,
не злой добычей даже,
хотя любил кровавую
потеху абордажа.
Не морща лоб над румбами,
берёг деньгу на водку
и лез в грызню с колумбами,
суля им чёрта в глотку.
Сломав стилет, подсвечником
бил в свалке поножовщин...
Но к океанским грешникам
рок благосклонен в общем:
смерть — миг, и вся тут недолга.
Не знал он о секрете,
что без таких не ведал бы
наш Свет о Новом Свете.
ОЗЁРА
Ваш облик таинственней далей туманных,
а воды пустыни старей,
но в них не заглох ещё гул океанов
и плеск отшумевших морей.
Под скрип и качанье челна на приколе,
под клёкот степного орла
вы дремлете в душной и пыльной неволе,
колебля свои зеркала.
В унылом молчанье живут с вами вместе
безликие солончаки,
и вечно глухие, бессвязные вести
приносят вам волны реки.
Порой, грохоча, водяную кипучесть
вздымают винтами суда,
но их беспокойная дымная участь
зеркальности вашей чужда.
Вы носите листья да сучья сухие,
да перья подстреленных птиц.
И редко, и глухо степные стихии
гудят от винтов и от плиц.
Над вами просторно и звёздам и тучам,
а вас в роковые тиски
всё крепче кольцом серебристо-сыпучим
сжимают густые пески.
Над вами ревут и грохочут раскаты
и молния тучи сечёт,
и жёлтое солнце на голые скалы
косыми лучами течёт.
Вам снятся нашествий косматые орды,
кипящая кровью земля...
Под свист суховеев вы сохнете гордо,
пощады себе не моля.
Глядит в ваши воды и стебель тщедушный
и небо в рассветном огне...
И правда ль, что вы ко всему равнодушны,
своей лишь верны глубине?
И разве под шелест высокой осоки
не точит вас горечь тоски,
что вы и в песках и в веках одиноки,
что вы от морей далеки?..
Вблизи камышей, под унылый их шорох,
веслом рассекая струю
в затерянных в мире лазурных озёрах,
я песнь о титанах пою.
СОЛНЦЕ
Оно — небесный ад, извечное свеченье,
ревущих смерчей корчи и верченье.
Оно же — рай земной: блеск бирюзовых рек,
разгар зари, волной лазурною дробимый.
Там — бурь огневорот, и дребезг, и разбег,
здесь — лебеди лагун и локоны любимой.
В её зрачке — блеск искр протуберанца,
в твоей заре — заря её румянца,
твоё тепло в любви её текло,
в твоём тепле — любви её тепло.
И если б не было любви её и взгляда,
к чему тогда вся эта ярость ада?
И только потому, что ярость там и ад,
здесь нежности нежней её влюбленный взгляд!
БАЛЛАДА О ЦАРЕ
В краю за тридевять границ,
за тридесять морей
жил-был в светлейшей из столиц
сильнейший из царей.
Текли ручьи янтарных вин
в его садах, журча;
в его дворцах — сапфир, рубин,
индийская парча.
И слуг подобострастный род
трон окружал царя...
Но не любил царя народ,
к нему враждой горя.
К вражде народа своего
царь вовсе не был глух —
она тревожила его
честолюбивый дух.
— Как сделать, чтобы садовод,
прядильщик волокна
меня любили бы?.. — И вот
зовёт он колдуна:
— Хочу, чтоб каждый из людей
Меня бы сердцем чтил.
Тебе, колдун и чародей,
знаком язык светил,
тебе подвластны облака
в бездонной вышине...
О, сохрани на все века
ты память обо мне!
Чтоб над гробницею моей
цвели любви цветы...
В награду дам тебе, ей-ей,
всё, что захочешь ты.
— Царь!.. Я потребую не мзду,
коль дам царям урок...
Но за расплатою приду,
когда настанет срок.
Колдун, коснувшись царских рук,
растаял, как во сне.
Царь с трона поднялся — и вдруг...
почуял боль в спине.
Он стал крутиться, точно жгут,
душа заныла в нём...
как будто спину его жгут
невидимым огнём.
Он подскочил к окну, крича...
А у дворца царя
четыре лютых палача
бичуют бунтаря.
Бунтарь — удельный князь, вассал
владел округой гор.
Ему недавно подписал
царь смертный приговор.
— Остановите казнь скорей!.. —
раздался царский крик. —
Свободу князю, лекарей,
чтоб излечили вмиг!
Я был жесток, о, мой вассал!
Я грабил твой удел...
Ты против мытарей восстал,
за правду меч воздел!
Тут в ход пошли примочки, мазь,
каких не знали встарь.
И быстро вылечился князь,
а вместе с ним и царь.
Весёлый и богатый пир
с вассалом правит царь.
Но что такое? Лязг секир
и крик: "Куда ты, тварь?!"
Мать привела двоих детей...
Но стражи у ворот,
скрестив секиры перед ней,
загородили вход.
И странный незнакомый зуд
царь ощутил остро:
свирепый голод, точно спрут,
сосал его нутро.
Царь съел пулярку и пирог,
и студень из газельих ног,
и выпил грога полный рог,
но голод утолить не смог.
И крикнул царь: — Войди, о мать!
Дорогу им, скоты!
Я научу вас понимать
всю горечь нищеты!
Он их кормил, он смыл с них грязь,
дал золота мешок...
И вскоре сытость разлилась
внутри его кишок...
Детей погладив по щекам,
он дал наказ поставщикам:
— Запасы бронзы и парчи
сменять на брынзу, на харчи!
Излишних благ не нужно мне,
Пробьёмся как-нибудь...
Всю бедноту в моей стране
кормить, одеть, обуть...
И восхищались все сердца
монаршей добротой.
Его, как нежного отца,
любил народ простой.
— А где же чудотворец тот?
-однажды царь спросил. —
Что за наградой не идёт
Владыка тайных сил?
— Я здесь... — ответ раздался вмиг...
И, как из-под земли,
перед царём колдун возник.
— Теперь, о царь, внемли:
Съешь этот чёрный виноград.
Без муки, в тишине умри.
Дороже всех наград
смерть эта будет мне.
Иначе всё вернётся вспять,
и будет вопль и глад,
и вновь тревожно будут спать
псы у твоих оград.
Царь завопил: — Шутить со мной?!
Да ты в своём уме ль?!
Мне не нужна такой ценой
достигнутая цель!
Уйди! Мне душно, сатана,
в тисках твоих чудес!..
Царь жезл свой бросил в колдуна,
но тут колдун исчез...
И жезл литой убил пажа...
— Теперь и я умру!
— царь повторял, всю ночь дрожа.
Но страх прошёл к утру.
Свой странный замысел тая,
снял чары чародей.
И царь вздохнул: — Довольно я
страдал за всех людей!..
Прочь, честолюбья пелена,
бессмертья пьедестал!..
Да!.. Тяжела любви цена.
Я от любви устал...
И вновь народ царя клянёт,
рай видя лишь во сне,
а беззаконье, голод, гнёт
господствуют в стране.
НАТЮРМОРТ
Тот огурец упруг, пахуч —
с него идёт почин...
Вчера его из тёплых туч
весёлый дождь мочил;
к нему ласкался мотылёк,
усами шевеля,
сейчас тот огурец прилёг
на груду щавеля,
у самой кухонной доски,
где огурцов гора...
Ах, как свежо и щегольски
блестит их кожура!..
А рядом, ход себе пробив
сквозь баклажанов синь,
встают овалы двух рябых
золотолицых дынь.
Телами дынь порей прикрыт...
В тени их голубой
растёт из овощных корыт
капустных волн прибой.
И вдруг, всё разом озарив,
плоды облив теплом,
вздымая зарево зари
над кухонным столом,
томатов ворох засверкал...
Породой не просты,
они горят во весь накал
томатной красноты;
их пурпур пышен, жарок блеск,
медовый нежен вкус...
Но вот на холм укропа взлез
камышинский арбуз.
Он монумент, он монолит,
он точно заказной,
и тучный бок его налит
горячей желтизной;
дыша прохладой волжских вод,
он, как знаток вещей,
глядит на буйный хоровод
знатнейших овощей,
на перцы южные с Тверцы,
что ярче роз горят,
на нежинские огурцы
с кировоградских гряд...
Но чья же кисть изгибы жил
на листья навела?
Кто лоск и глянцы наложил
на овощей тела?
И так легко и мастерски
кто бросил жгучий блик
и эти смачные мазки
на огуречный лик?
Багрянец зорь, лазурь озёр
вписал и в плод и в лист
какой счастливый фантазёр,
какой акварелист?
Они - с Печоры и Днепра,
с полей чудских, тверских,
мичуринские мастера
колхозных мастерских.
Их кисть — лемех, а почва — холст,
подрамок — край небес...
Там - беден грунт, здесь - рыхл и толст,
там — зной пустынь, здесь — лес.
Но тут и там их труд высок:
в плодах струёй густой
кипит земли сладчайший сок,
ярчайших зорь настой.
На бой за этот сладкий вкус,
за цвет, что так пунцов,
их вдохновляет чувство чувств —
любовь к земле отцов.
Они с упорством молодым
не для еды одной —
и для поэм растят плоды
страны своей родной!
БАЛЛАДА О БЕДНЯКЕ
Из былых легенд
В одной деревне жил бедняк,
он лемехи ковал,
и пел он, разводя очаг,
и радости не знал.
Он молод был и нелюдим...
И годы шли, и дни,
и в снах мерцали перед ним
тревожные огни.
А за деревней, на полях,
среди гнилых озёр,
синел унылый старый шлях
и мёртвый косогор.
И даль за шляхом пролегла,
и тайны снов тая,
она манила и звала
в далёкие края.
И сколько, сколько ни гляди,
в прохладу ль, в стужу, в зной,
она сияла впереди
своей голубизной.
И в эту даль глядел бедняк,
надвинув козырёк,
и глубиной её никак
насытиться не мог.
И говорил он сам с собой:
— О, как озарена
такою глубью голубой
счастливая страна!
И долго чудился уму
обетованный рай...
И он пошёл, надев суму,
искать счастливый край.
И много он прошёл дорог,
и шёл он много лет,
и много пережил тревог,
и высох, как скелет.
Забыв про отдых у реки,
он шёл, мечтой горя,
пересекал материки,
переплывал моря.
В грозу, и в бурю, и в туман
он шёл, и шёл, и шёл,
и видел звёзды разных стран,
и счастья не нашёл.
Везде о счастье тот же толк
и тот же крестный путь,
и так же сквозь тряпьё и шёлк
тоска вползает в грудь.
И с тем же холодом в крови
взирают с высоты
на труп затравленной любви,
отравленной мечты.
И ту же скорбь зовут жрецы
в дни мрачных годовщин,
и те же острые рубцы
безвременных морщин.
А даль по-прежнему цвела
как лучезарный май,
а даль по-прежнему звала
в благословенный край.
И шёл он, надрывая грудь,
и годы шли, гудя,
он продолжал свой страшный путь,
тот край не находя.
И раз, когда закат сиял
и даль была чиста,
он вышел в поле и узнал
забытые места.
Глядит — деревня, а в полях,
среди гнилых озёр,
синеет нелюдимый шлях
и мёртвый косогор.
И бросил посох он из рук,
сказав в тоске немой:
— К чему, о боже, столько мук,
чтобы придти домой?
А поле, вспыхнув, зацвело
вечернею росой,
и кречет, накренив крыло,
ушёл в полёт косой.
А он к земле сырой припал
и так лежал один,
и ветер волосы трепал
его густых седин.
Он вспомнил, что земля кругла
и что судьба — змея...
А даль по-прежнему звала
в счастливые края.
БАЛЛАДА О ПЛЕННОМ БОГЕ
После боя с жителями вместе
в плен попал в деревянный бог.
Славы храмов и народной чести
он, великий, отстоять не смог.
Был чернее ночи над Руандой
он, хранитель деревень и стад...
И его погнали под командой
сброда оголтелого солдат.
Потянулись люди вереницей
через горы, дебри и пески.
Их повёл начальник бледнолицый,
жёсткий шлем надвинув на виски.
Чёрный люд не ведал о железе,
жил он веком костяной стрелы.
Всю дорогу зорями Замбези
бредил он, кусая кандалы.
И росла и ширилась тревога,
и кривился крючкозубый рот
пучеглазого немого бога,
идола тропических широт.
Видел он, как в кровяном рассвете
колыхались красные пески;
видел он, как женщины и дети
падали от зноя и тоски;
как стрелки с развязностью кабацкой
пили джин, раскинув бивуак,
как сверкал в сухой руке солдатской
и бессильных добивал тесак.
Но для бога стал всего заметней
в маете привалов и путей
мелконогий мальчик малолетний,
самый незаметный из детей.
В ржавых пятнах кожи обожжённой
молча шёл он, как змеёныш гол,
по камням ложбины прокажённой,
по межам родезий и ангол.
На заре он слизывал с ладоней
бисерные искорки росы,
чтоб шагать и глохнуть в знойном звоне
в долгие безводные часы.
И поклялся бог в степях открытых
светом звёзд и силою святынь
сохранить малютку от москитов
и от грозной ярости пустынь.
— Враг с землёй смешал мою обитель,
каждый дом разграблен и сожжён...
Пусть растёт в заморском царстве мститель
за детей, за матерей и жён!
И спасён был мальчик... Над водами
раз увидел он: могуч и горд,
с дамбами, дымами и садами
громоздится океанский порт...
В мареве рассветного тумана
чёрный люд загнали в чёрный трюм...
Бог стоял в каюте капитана,
как-то не по-божески угрюм.
Он расстался со своим народом
в душной суматохе пристаней,
где ночами стелется по водам
путаница мачтовых теней.
И в музей к зевесам и тезеям
был он водворён в конце концов
на показ бульварным ротозеям
и на радость лысых мудрецов.
И прихода чёрного мессии
ждал он, одинокий и ничей.
Били в зал луны лучи косые,
стыли блики бронзовых мечей.
Знатоки, невежды вперемешку
двигались, бросая без конца
и хвалу, и пошлую усмешку
детищу дикарского резца.
Всё терпел он, скорбный и великий...
Но однажды, молод и остёр,
появился в зале черноликий
с тростью и в панаме визитёр.
Он был с дамой выше всех примеров.
Вешних зорь на розах розовей,
вся она в капризах и манерах
от змеиных туфель до бровей.
В чёрном госте бьётся каждый атом,
зубы мечут искры и горят...
Быстро пробежав по экспонатам,
он на бога бросил беглый взгляд.
Две-три ноты модного мотива,
острый дым сигары из ноздрей,
фраза об уродстве примитива,
жалкого искусства дикарей.
И, сверкнув изящною панамой,
вскинув полированную трость,
вышел с обольстительною дамой
элегантный чернокожий гость...
Вспомнил бог незнавших о железе,
шири и высоты над рекой,
и как зыбкий вечер у Замбези
разливал над сёлами покой.
Вспомнил дробный грохот барабанов,
стрекот карабинов и налёт,
и как в страшный путь до океана
мальчик умирающий идёт...
Пожалел он о своей опеке,
обречённый думать и скорбеть.
что он бог и ныне, и вовеки,
и что он не может умереть.
ПЕСНЯ О ВАЛУНЕ
Ни дорог, ни огней, ни луны...
Валуны, валуны, валуны....
И проносит меня тишина
мимо врытого в грунт валуна.
Он угрюм, молчалив, величав,
окружён равнодушием трав,
и, в шершавый закутанный мох,
он давно онемел и оглох.
Но в морщинах, что врезали льды,
не померкли слезинки слюды.
И ему, как родному, я рад,
и его обниму я, как брат,
и в лицо я ему загляну,
и скажу, как валун валуну:
— Мой безмолвный, мой каменный друг,
я на Север ушёл, ты — на юг.
Синий глетчер тебя оторвал
от норвежских лазоревых скал,
но и я ведь сюда занесён
ледниками студёных времён.
Не изрезан ты знаками рун,
не видал, как сверканием струн,
озаряя скалистый базальт,
об Асгарде рассказывал скальд.
Да... И я не допел "Шаханы"
под змеиные звуки зурны,
и в садах у подножия скал
синих локонов не доласкал.
И огонь, что любовь мне дала,
поглотила холодная мгла.
О, мой друг, эту рану не тронь...
Есть иной, негасимый огонь...
Он в сказаниях скальда пролит,
он дотла наше тело спалит,
он родит нас под новой звездой
и вернёт Красоте молодой.
Дороги
I
Где их начала и концы,
в пыли каких миров?
Они живут под бубенцы
и под моторный рёв,
через кремень, пески и кварц
извилисты, как хмель,
ползут из тридевятых царств
за тридевять земель.
Они родились под хвощом,
где юрский водопой,
и допотопною ещё
протоптаны стопой,
бегут, летят через века,
туда, где гребни скал,
облокотясь на облака,
ощерили оскал.
Они гостят в тени у лип,
вторгаются в леса...
На них повсюду след налип
ноги и колеса.
И даже там, где клык и нож
полночный прячет мрак
избитый кожами подошв
пролёг бесстрашный тракт...
II
Трепали ветры всех эпох
пески дорожных миль.
Хранит валун и дикий мох
их сказочную быль.
И на изгибах борозды
горят из-под куста
ещё нестёртые следы
драконова хвоста.
А ночь под беспокойный стяг
своих шальных зарниц
сбирает мировых бродяг
из былей-небылиц.
Когда последний блик зари
умчит на крыльях гриф,
наклонятся богатыри
над путаницей грив;
и жезл возденет Моисей
и поведёт в Исход;
и бегом призрачных рысей
проскачет Дон-Кихот,
седла взъерошив волчий ворс,
пришпорит гунн коня,
тяжеловесный медный торс
над стременем креня...
В простор, в тысячелетний путь
их вещий дух зовёт,
где каждый звук волнует грудь
и каждый поворот.
О, светлый рой дорожных дум!
Кто их в века и в сны
блуждать уводит наобум,
какие колдуны?
III
Пускай же манит звоном чаш
приветливый порог!
Мне мил иных миров мираж,
мне дорог лик дорог!
Они, змеясь среди полей
и ледяных корост,
живут не пресмыканьем змей,
а высотою звёзд.
Сотрётся след и колея,
а им всегда ползти,
ползти, как возу бытия,
как Млечному Пути,
туда, где целится Стрелец
и бродит Козерог...
Но, – если где-то есть конец
последней из дорог, –
что вспыхнет в черноте густой,
каких скрижалей вязь,
когда ходок над пустотой
замрёт, остановясь?
Он там, у рокового рва,
где оборвался путь,
прочтёт последние слова,
последней тайны суть...
И он решит переступить
надпропастную пядь,
раз больше некуда ходить
и нечего искать.
